— Кoнeчнo! Нo я этoгo нe пoмню, eстeствeннo. Я дoвoльнo дoлгo рaбoтaю в дeтскиx музыкaльныx тeaтрax. Мaльчики пoшли в свoи кoмнaты, дeвoчки в свoи. Aрaбскaя и индийскaя музыкa, нeсмoтря нa близoсть тeмпeрaтур, сoвeршeннo рaзличнa пo трaдиции. Кaкиe-тo прoблeмы? Oни ж знaли, чтo мы никудa нe дeнeмся. Eсли aрaбскaя музыкa — этo зeмля, низ, слaдoстрaстиe, стрaсть (oни oбoжaют в музыкe чтo-тo нaчaть, быстрo зaвeршить и дoлгo-дoлгo-дoлгo тянуть пaузу, a пoтoм снoвa взрыв), тo индийскaя — этo, нaoбoрoт, прoxoд чeрeз всe тeмныe слoи к свeту, oни избeгaют бaсoвыx инструмeнтoв, тянутся к нeбу… — Нeт, люди сидeли, рaзгoвaривaли. Мaксим Гуткин. Oн пoсмoтрeл: «Oчeнь нeплoxo, тoлькo дaвaй ту нoтку пoмeняeм вoт нa эту, a эту нa ту». Кoгдa ты зaбывaeшь o врeмeни. — Сoвeршeннo. — Мaксим, кoгдa-тo вы тoрили «Нoрд-Oстoм» дoрoгу, сeйчaс Рoссия — этo стрaнa мюзиклoв? — Нeужeли? Выбeжaл чeлoвeк в кaмуфляжe. — У нaс тaк плoxo с пoпулярнoй эстрaдoй, пoтoму чтo этo всe привнeсeннoe; a всe, чeму ты пoдрaжaeшь, стaнoвится втoричным. Рaзницa — в сeрдцe… — Вы нe прятaлись oсoбeннo? Этo рeдкoe вo мнe прaвильнoe кaчeствo. — Xoрoший — дa. Xoтя нeт, слышaл eщe кaнoнaду. И вдруг всe кaк oдин стaли пeть «Oпустeлa бeз тeбя зeмля» Пaxмутoвoй. Я уж мoлчу прo нaши спeциaльныe инструмeнты… — Причeм музыкaнты сидят у нaс нe в ямe, a нa виду у зритeлeй — ну кaк мoжнo прятaть смычкoвую псaлтырь или кoлeсную лиру? Пoнимaeтe, кaкaя истoрия? — A пoпулярнaя музыкa? Тo жe сaмoe с пeркуссиeй: мaльчик, игрaющий нa тoмбукe, нoт нe знaeт, пoтoму чтo oн xудoжник пo oбрaзoвaнию. — Oни нe зaтыкaли рты никoму? — A кaк выживaл Бeрлиoз, кoтoрoгo зa oткaз стaть мeдикoм рoдитeли выгнaли из дoмa? Нoнсeнс. Пoднял жуткo гoнoрaрную плaнку, купил сaмoлeт и тaк дaлee. Пeрвaя мысль. Oн тeррoристaм спoкoйнo чтo-тo пoкaзывaл, oни eгo тo тудa, тo сюдa тaскaли: «A здeсь у тeбя чтo?» — всe врeмя был с ними; и я видeл в лицe Вaсильeвa чeлoвeкa, кoтoрый нe пoлзaeт пeрeд бaндитaми… Нo с музыкaнтaми eсть прoблeмa. Мoжнo пoшутить, нo нe дo тaкoй жe стeпeни, чтoб брaть и пaлить — чтo, сeйчaс Нoвый гoд?!». — За что я благодарен этому театру, он помогает мне реализовать давнюю мечту стать композитором. Фото: Алена Маряшина. Напротив, у нас страх к этому. там они получают от классической музыки ментальное удовольствие, у них включается интеллект, голова, а у нашего — пусть и редкого меломана — все внутри сжимается. «Поздравляю, — говорит он с юмором, — у тебя тяжелейшее поражение печени». А когда это делает наша певица, я понимаю, что она хочет что-то продать. Разные задачи преследуются. Это ж все-таки три дня… Я до сих пор не могу понять, как Иващенко мог уйти, а Васильев остался (речь о знаменитых авторах мюзикла. Хотя споры у нас шли постоянно: я — за то, что «Норд-Ост» это театр и каждый раз он должен играться чуть по-другому, Васильев убеждал, что это шоу и все должно быть одинаково день ото дня… — Дирижер — это человек, который должен совместить в себе две взаимоисключающие вещи: он одновременно и охотник, и добыча. И приучил себя к тому, что достаточно одного лишь оттенка мысли, что «я работаю для кого-то», чтобы сразу уходить домой. Удивительно, да? А дальше — будь что будет… Не трачу на это время. — Пропорция сохранялась примерно та же. Это, кстати, уникальная вещь, что одни без вкуса живут и не страдают, а другие страстно к этому стремятся. скажем, виолончелистов. А сейчас мы слушаем по десять раз только то, что уже было, это очень опасная вещь. А вот что лично меня спасает — я люблю людей, которые играют. — Мне невероятно интересно прикасаться к разным музыкальным фактурам. Вот чтобы над нами ничего не довлело, мы с Терезой и пошли в другую сторону. А я как раз в этот момент у девочек оказался. На репетиции. на них днем с огнем никого не найдешь, а это Москва! — Да она еще 200 лет назад закончилась! В начале XIX века никому из итальянцев и в голову не пришло бы — идти на одну и ту же оперу дважды. В России вообще нет проблемы вкуса! Только идеал может быть твоим маяком. Поначалу боевики разрешали звонить, призывать, чтоб все выходили на Красную площадь требовать прекращения войны. — Недавно был в Австрии, не могу забыть картинки — все жители окрестных сел сходятся по вечерам в кафе, чтобы просто вместе попеть разные бравые песни, это потребность… — Не раз в музыкальном кругу обсуждали тему — почему у нас нет жанра варьете. Но если мне нужен виолончелист — найти не могу. Секунды полторы я еще успел подумать: «Кто-то из монтировщиков совсем охренел! Что до теракта — там была масса впечатлений. Потому что виолончелист экстра-класса работает в «Виртуозах Москвы», а тот, который, как говорится, с другого бока, тот и играть не умеет, он мне и не нужен. То есть там разность людей принимается за благо. Потому что варьете — это жанр свободных, не косных, не зашоренных людей… — Когда я здесь стою и вижу, как к нам идут классы, мне становится грустно. Иной раз посмотришь на дирижера — техника равна нулю. — Вам что — просто так дали уйти из ямы? Последствия, понятно, для организма серьезные. Но как той же Ирине Линдт было держать одинаковые паузы, когда она таганковская актриса, а не кукла? Неподдельно люблю музицирующего человека. Все-то здесь! Я прочел. Люди считывают смысл или страсть, но только не вкус. Варьете, кабаре, вообще европейская клубная культура означают, что люди не просто разные, но что это еще и красиво. На следующий день у него стояла толпа: мы тоже хотим, чтоб нам грубили. — Вы часто задумываетесь об адресате, о зрителе? — В какой-то момент мы с Терезой Дуровой сошлись на… То есть вторичность. Время от времени мы объявляем кастинги, к нам приходят студенты последних курсов, что-то поют. Например, в «Аладдине» на уде (струнный щипковый инструмент) играет настоящий сириец. — Вас это как раз спасало? А если он не родился, этот дуэт? И я понимаю почему. Знаете, когда жертва солидаризируется с мучителем. Наверное, когда Иващенко прыгал из окна, он думал, что Васильеву тоже удастся спастись. «Нашему человеку вкус не нужен»
— Замечателен был и сам мюзикл «Норд-Ост», увы, ставший частью истории совсем не музыкальной… — Но ведь Советский Союз с его филармонической сетью как-то подужимал эту «территорию безвкусия»… Они приближаются, мы дверь сразу закрыли, а дальше как в кино — сапоги подходят, дергают дверь, с акцентом переговариваются и — нам: «Открывай, на счет три — стреляю». Атмосфера среди музыкантов — это самое дорогое. А дальше… А не оторвешься, грандиозная творческая сила. Композитор — это человек, который не может не писать. Вот для меня, как музыкального постановщика, был кайф в этом плавать и ощущать эти нюансы. — Сколько помню себя, любой разговор об искусстве упирается в стену пошлости… А музыкантов, которые бы на нем сыграли, просто не существует в 12-миллионном городе… Но как Васильев бы всех бросил? — Отвечу честно. Да, это игра. Властный человек, одним мизинцем ломающий любую жизнь. Во мне сразу просыпается один из чертенят, шепчущий: «Этим людям ничего не нужно». Зачем? Я три дня ходил, писал, принес ему. Общество у нас недемократическое, жизнь отдельного человека мало что значит, и эта народная культура совместного пения в баре не имеет ровно никакого значения. У меня было невероятное состояние, когда я впервые слушал огромный эпилог Шнитке к балету «Пер Гюнт», — хотел не то плакать, не то смеяться, что-то шизофреническое. Гордец был. Вот должен быть в этом месте дуэт героев — и всё! бизнес. Сейчас со всем разберемся, все нормально!». Кто-то удачно сказал, кажется, Радзинский: «Талант — это отсутствие порядка, а власть — это, наоборот, его утверждение». И Бараев шел с мешком этих мобильников. Вот, кстати, почему наша эстрада больна — вся попса думает о зрителе, но с той точки зрения, как побольше ему продать… не выключали свет, ничего не запирали, а просто поставили чайник и стали пить. Дирижеры на Западе сейчас получают в десятки раз больше, чем музыканты, и это ненормально. Это меня так жутко обидело, что я бросил. Это по музыкантам часто видно: приходит такой сонный чувак, никакой, садится и играет гениально, потом выбегает человек с горящими глазами — играть не может… Какое-то время я еще реагировал на их неприятную речь, что-то меня раздражало; потом, впрочем, включился странный защитный механизм: я будто смотрел кино про самого себя и в этом фильме играл человека, который нарочно не реагировал на окружающие обстоятельства, хотя они давят и давят… Да что им суетиться-то? На сцену выходили дети, которые практически вообще не умели петь или играть, но при этом все безумно радовались, все им подпевали. Подавал надежды. В 8 лет меня отобрали в класс к знаменитому Владиславу Агафонникову. Это от женщины ты ждешь попытки любой ценой выжить. И то же самое делал Васильев. И в отличие от какого-нибудь просвещенного немца, который идет с партитурами на квартетные вечера, наш слушатель искренен и сердечен. Девочки… Он мне сказал: «Вот тебе три дня, напиши произведение». С одной стороны, индивидуалисты, с другой — рабски настроенные… Он же новую скоро напишет. — Вас называют чуть ли не главным аранжировщиком России… Я понимал, что нахожусь «при исполнении». — Неприятная штука: ты же слышишь эти сапоги по коридору… Я встал, подошел и открыл. И думал, что все, конец. Это их интимная история. Я их сейчас ощущаю. И это свойственно русскому человеку… То, что в СССР принималось за всеобщее, тоже было уделом малого числом, но, впрочем, настоящего зрителя, которому оркестр был необходим как воздух. И надо отдать должное композиторам (тому же Дунаевскому), они относятся к этому снисходительно. Обратный вариант, когда недостаточно дирижерского импульса, тоже невозможен. «Так, что у нас тут? Но это показатель культуры разностей… Мне сделали два антидота вместо одного (а кому-то, кстати, не сделали ничего, и люди, дети просто умирали, — там такая неразбериха была). Скажем, я воочию увидел, что такое «стокгольмский синдром». Я им был в детстве. Помню его — он такой голубоватый, но это буквально несколько секунд, а потом всё, отключка. С одной стороны, консерватория, Гнесинский институт выпускают много… — Схожий пример: старший брат, едва переехав в Штаты, посетил с женой школьный вечер. Должно же все быть наоборот. А вот когда это совмещается… Одно кабаре возникло так: посетителей там было так мало, что хозяин, не сдержавшись, кому-то нахамил. Вот так мы и жили в этой борьбе, которая нас подпитывала до 23 октября. Говорят же о нем как о зачинателе «большой коммерции в музыке». Куда деваться? Газ, что вы хотите. Потом я долго лежал в больнице. Часто сталкиваюсь с тем, что творческий дух потрясающий, а вот таланта нет. — Вы имеете в виду теракт? «Почему-то не женщины, а мужики пытались угодить своему мучителю»
— После всех этих лет, прожитых после «Норд-Оста», что в сухом остатке? — Вот меня лично спасло два обстоятельства: во-первых, у меня никого в зале не было из родных, а во-вторых, я как дирижер обязан был — в этом самом своем кино — нести за всех ответственность, оставаться таким же, каким был всегда… Но это правильное состояние. И я за нее в ответе. И в опере это вообще катастрофа… — Как выжить нынешним молодым композиторам? Со мной так нельзя было. И то, что мы делаем в «Театриуме на Серпуховке», я называю «антимюзиклом». — Еще раз: для нашего человека чувство вкуса — совершенно незначимая категория? Сотню в год. У меня роль такая: всем своим видом показывать, что абсолютно ничего не случилось. Потом за нами пришли… И это большая заслуга Терезы, что она отважилась делать «неизвестно что с неизвестно какой музыкой», в отличие от многих детских театров, которые, не заморачиваясь, сидят на классическом репертуаре. Так мы сидели часа полтора. Но — как говорили — на такой сцене непозволительно находиться в лаптях, к вам же приличные люди сюда приходят, а не мужики. У нас человек просто не вышел бы, потому что дамокловым мечом висит вопрос: «Как ты выйдешь, если не умеешь?!». увы, человек устроен очень нелинейно. Увидел диагноз, с которым попал: отсутствие дыхания, кома. — От этого газа? Все сложно. у нас, увы, эта непринужденная легковесность не прокатит никак. — Пошлость — это наша национальная болезнь, происходящая из абсолютного равнодушия к вкусу. — Да здесь любому реально в штаны наложить сразу… Как говорили про феномен Тосканини — крутит себе круги. мы, оркестранты, стали выходить из ямы, сохраняя спокойствие. Ведь меня с «Норд-Остом» многое связывает и по творческой линии… И склонность к композиции все это время жила, теперь я ее реализую в аранжировках, довольно далеко уходя от материала. нелюбви к мюзиклам. Мой брат, будучи в Америке, первым узнал, где я нахожусь, позвонил мне через какое-то время: «Прочти, что у тебя написано на последнем исследовании крови». Человек не может позволить себе убежать, если коллектив остался. А тут мужики начинают запанибрата: «Ну, ребята, ну мы же свои, давайте сейчас все на Красную площадь!». Хотя, к сожалению, и это ничего не гарантирует. Понимаете, мюзикл, как и опера, требует соблюдения формы. Я как дирижер, который обязан поддерживать дух, ходил от одних гримерок к другим. — Нет-нет, они занимались залом. А «ребята» только посмеиваются, глядя на этих «своих». Фото: Марина Павлова. — Объективно я считаю, что это была крепкая работа, не стыдная точно. А тут люди с автоматами ходят. Мой друг композитор Михаил Броннер как-то зашел к нам и сказал: «Я не знаю, куда вас классифицировать». А потом отобрали у всех телефоны. И очень неприятно видеть, когда это делают мужчины. Это очень древние вещи — две очень не любящие друг друга культуры: народная и дворянская. — Дирижер — всегда созидатель? Вот какова степень этого антагонизма! много чего разного было. Все примерно на таком уровне… И я понимаю, что это не их проблема, им говорят, что иначе нельзя, «сегодня так надо петь». Разница в этом. — А к Караяну какое у вас отношение? — С какого-то момента он забронзовел. Стал стрелять в воздух. В конце XIX века был грандиозный скандал в Большом театре из-за того, что хористы (в соответствии с сюжетом!) вышли в народных костюмах и лаптях. Вот ты послушал только что написанную товарищем Доницетти оперу, ты специально на нее ехал через всю Италию; но и мысли бы не возникло слушать опять. например, мы с одним из моих музыкантов беседовали об отличиях ленинградской и московской фаготных школ. Там ценители, а здесь любители. А вторичное рано или поздно начинает гнить. И нельзя к музыканту относиться свысока, со злостью, выпячивать себя. — Я.С.). Поэтому единственный выход для творческого человека — заниматься (по Пушкину) не для других и не для себя, а для идеала. — Я уж молчу о потрясающем инструментарии… Но в нас они стрелять не стали. И пели они ее с витиеватыми завываниями: «Опустееееееээээ-ла, без тебяяаааааааааа земляяаааааааа» — манера американского пения без опоры на смыслы. вы видели записи пожилого Свешникова за пультом? Мужчины заперли дверь, выключили свет и притаились; если кто-то повышал голос, ему сразу — тш-ш-ш! Во Франции варьете — это прибежище очень разных людей. Не орали: стойте? Мир нашей, условно скажем, неакадемической музыки напоминает программу «Аншлаг». Когда ты всю жизнь вместе с кем-то, а в результате, когда нужно быть вместе, вдруг разъединяешься. Зачем? Если, как в случае с Горенштейном, есть только охотник — то нет музыки, он заслоняет собой все, «посмотрите, как я всех тащу, а они упираются». Когда Стиви Уандер исполняет какие-то немыслимые рулады, у меня есть ощущение, что это его язык. Нельзя думать об адресе, о публике. — Ну да. А потом начинается женское и мужское поведение. Вот и все. Вот это и есть пошлость. «Тосканини крутит круги, а ты оторваться не можешь»
— Каждый новый спектакль театра Дуровой — это путешествие по какой-то музыкальной традиции (арабской, индийской, кельтской), вы управляетесь небольшим оркестром этнических инструментов, что крайне необычно вообще, а не только для детского театра… И то каким-то странным образом. — Что такое варьете? Я мог подохнуть от передозировки антидота. А мы сами не озадачиваемся — просто делаем, что нам интересно. Ужасная вещь. Но перед музыкой он совершенно беспомощен оказывался… Для них не нужно искать звук, не нужно менять тембры, они все равно ничего не понимают — это черт во мне говорит. — Что для вас дирижер — гений или злодейство? Но все-таки очнулся в Склифосовского, затем долго лежал в токсикологии. — Все любят повторять слова композитора Мартынова, что «эпоха композиторов закончилась»…
24 марта, 2016 
